Елена Рябинина -
Сталин лагерларидан Путин зоналарига (рус.)
ДЕЖА ВЮ
Строго говоря, это выражение я могу употребить здесь с большой натяжкой: того, о чем пойдет речь, я раньше не видела, только читала об этом. У Солженицына, Шаламова, Марченко, у многих-многих, кто не только видел, а испытал на себе и описал. И совсем еще недавно казалось, что весь этот ужас – в прошлом, что теперь он навсегда останется в книгах, письмах, рассказах - памятью.
Нет. «Восвояси уходит бронзовый, но лежат, притаившись, гипсовые». Галич, когда писал эти строки, наверняка не имел в виду первое десятилетие XXI века. Но оказалось, что они стали эпиграфом и к сегодняшнему дню. Ну, не может Россия обойтись без политз/к, и снова слова «этап» и «зона» входят в лексикон людей, не имеющих к криминальному миру ровным счетом никакого отношения.
Один из них – Бахром Хамроев, консультант ПЦ «Мемориал», только что имел возможность пройти «вводный курс» этой «школы жизни» за то, что раскрыл ФСБшную ложь о блестящей антитеррористической операции против заурядных гастарбайтеров из Средней Азии, ни сном, ни духом о терроризме не помышлявших. За это ему были подброшены 3,5 г героина, после чего его осудили и отправили в колонию-поселение на самом севере Пермской области – в пос. Ныроб Чердынского района. Я была его защитником от Комитета «Гражданское содействие» на кассации, поэтому, когда подошел срок условно-досрочного освобождения, поехала в Ныроб. Надо было выяснить перспективы этого самого УДО и приложить к ходатайству Бахрома «Заявление российских правозащитных организаций» в его защиту, где что ни имя подписанта, то – живая легенда. Оказалось, все не зря – 29 ноября Бахрома освободили после отбытой 1/3 срока.
Должна, между тем, признать, что 10 дней, проведенные в краю, где, по точному выражению Марины Вяткиной из Пермского регионального правозащитного центра, природа оцеплена колючкой и разбита на квадратики зон, изрядно расширили мои, и без того – далеко не идеалистические, представления о мироустройстве и преемственности поколений.
Не попади Бахром в Ныроб, я бы так никогда и не узнала, что «зековская история» этого махонького поселка, затерянного среди фантастической красоты еловых лесов, начинается с зимы 1601 г., когда по приказу Бориса Годунова туда привезли в цепях одну из жертв Смутного времени - Михаила Никитича Романова, родственника жены Ивана Грозного, Анастасии.
Борьба за власть между родами, претендующими на престол, стоила ему жизни: его посадили в выкопанную в мерзлой земле яму, сверху обложили досками и засыпали землей, оставив маленькое отверстие, через которое узнику подавали дрова, хлеб и воду. Там он вскоре и умер, так и не узнав, что племянник его, Михаил Федорович Романов, через 10 с небольшим лет будет избран Земским Собором на царство, и что с этого начнется 300-летняя династия Романовых.
А вот городок Чердынь, при всей его полутысячелетней истории, ассоциации прочно привязали к веку XX: там в 1934 г. отбывал ссылку Осип Эмильевич Мандельштам. И когда на одном из немногих каменных домов постройки тысяча восемьсот затертого года я прочла табличку, что в нем еще с тех пор находился детский сиротский приют, который без изменения функций и названия сохранился до нынешних времен, первое, что пришло в голову – что вот туда-то, наверное, и помещали детей, родители которых были репрессированы «отцом народов» и отправлены в Пермские лагеря. Каменные дома в Чердыни можно пересчитать по пальцам, в том числе – сравнительно недавней постройки. Чтобы сфотографировать один из них, с примечательной надписью на фасаде, пришлось забраться на здоровенный сугроб. Надпись того стоила - в белой стене красными кирпичами выложено: «1986 г. 50 лет лесхозу». Вот уж, воистину, «здесь воздух историей дышит» - интересно, как праздновали славный юбилей лесоповала, который с 1936 г. стал судьбой, а зачастую и могилой, многих и многих з/к этого лагеря соцтруда?
Еще в Перми мне рассказали, как выглядит въезд в Ныроб: слева зона, потом справа школа, слева - еще зона, дальше - кладбище. В общем, все, что нужно человеку для жизни…
Мой автобус подъезжал к Ныробу глубокой ночью. Дорога – сквозь сплошную стену леса, вокруг – чернота, хоть глаз выколи, только снег на елках слегка отсвечивает под фарами. И вдруг слева над лесом в небе появилось яркое, почти белое пятно. Первая мысль – прожектора зон. А минут через 10-15 я увидела и сами заборы с вышками, и почти сразу автобус остановился возле гостиницы, ведомственная принадлежность которой обозначалась на табличке: «Учреждение ВК-240/10. ГУИН Министерства Юстиции по Пермской области».
Слово «Ныроблаг» я услышала не сразу: из трех, находящихся там, зон (особой, строгой и колонии-поселения), общаться можно было только с заключенными с «поселка», которые могли с разрешения начальства выходить за пределы колонии. А на этом «поселке содержатся «первоходки» - те, кто впервые попал на зону, в основном – молодые ребята с «легкими» и «средними» статьями и небольшими сроками. Но как-то в гостиницу заехал по дороге домой освободившийся после 8 лет от звонка до звонка мужик по имени Станислав. За эти 8 лет он перебывал на всех режимах, от «поселка» до строгого, и изучил Пермские лагеря вдоль и поперек. Вот он-то и произносил «Ныроблаг» совершенно буднично, просто как обозначение некой территориальной единицы в системе Пермского ГУИН. И слово это сразу же перекинуло мостик из 2004-го в 1969-й - в год, когда в Ныроблаг попал Анатолий Марченко. Было бы кощунством сравнивать то, что досталось за долгие-долгие годы погибшему в Чистопольской тюрьме Марченко с короткой, к счастью, историей заключения Бахрома Хамроева. Но сравнить те и эти этапы и зоны, думаю, можно и нужно.
«Еще в вокзальной камере на Пресне стало известно, что наш этап идет на Киров и Пермь. «Высадят в Кирове или повезут дальше в Пермь?» — гадал каждый зэк в столыпине. Если ссадят в Кирове, значит, лагерь где-то в Кировской области или дальше на север — на Ухте, в Коми АССР. Если же провезут на Пермь, то еще неизвестно, оставят ли в Пермской области с бесчисленными лагерями по всему Уралу или отправят еще глубже на Восток. Бывалые зэки обсуждали преимущества и недостатки обоих вариантов: впрочем, все равно выходило, что «оба хуже». Поезд подъезжает к Кирову (хотя заключенным не только не объявляют станции, но держат маршрут в строгом секрете, зэки обычно знают даже больше, чем нормальный пассажир: знают, какие лагеря в ближней к станции окрестности, кто там и какой хозяин, какая в городе пересылка и куда с нее идут этапы). … Впервые знакомлюсь с пересылкой, столь известной в Союзе. Она оказалась грязной, холодной, вшивой. Я не избалован комфортом лагерей и тюрем, но Кировская пересылка мне показалась хуже прочих. Затолкали нас в этапные камеры в полуподвальном этаже, продержали часа три на ногах: голые стены, скамеек нет, а только цементный пол, жидкая липучая грязь под ногами, в которую даже в сапогах противно ступить. Здесь, как и на большинстве пересылок, процветали грабеж и мордобой. Несколько уголовников успели сгруппироваться и шныряли в толчее в поисках добычи. Приставали к каждому, у кого был в руках чемодан или сидор. Они уговаривали «подарить», «угостить», угрожали, доходило до драк. Из рукава они демонстрировали строптивым лезвия безопасных бритв.»
Это - Анатолий Марченко, год 1969.
А через 35 лет – Бахром Хамроев:
«Меня заказали на этап 11-го октября в 23-30. 12-го отвезли на Курский вокзал к поезду и в 4-местный отсек в вагоне набили 12 человек. Потом, уже в пути, кого-то куда-то переводили. Отправки мы ждали почти 5 часов, в туалет не выпускали. Заключенные хотели раскачать вагон, я отговорил. В 14-55 поезд пошел на Киров. В нашей камере ехал больной СПИДом, с гноящейся спиной. Мы требовали отделить его от нас, перевести – безрезультатно. На Кировскую пересылку прибыли 13-го, провели 2 дня в полуподвале. По сравнению с тем, о чем пишет Марченко, там полегчало: относительно чисто, даже стены покрашены и кой-какие лавки сделаны. Драк не было (плечо мне порезали уже в Соликамске). В общем, более-менее».
Годы прошли, а места остановок на этапах не изменились. Разве что, сократилось время на дорогу, но не потому, что поезда стали быстрее, а потому, что зеков иногда меньше держат на пересылках. Но – не всегда. Бахром рассказывал: «от Ростова до Ныроба люди ехали 2,5 месяца. А одного заключенного повезли из Москвы в Ульяновск-Саратов-Казань, а «надо» ему было сюда же, в Ныроб. Ульяновск – зачем? Саратов – зачем? 47 дней ехал.» И теряют людей на этапах: «Знаешь, как это бывает? Нас же поштучно передают, и дела – тоже поштучно. Если конвой уставший, или еще чего, то человека могут передать в одно место, а дело его – в другое. А с кем-то – наоборот. Количество совпадает, и найти потом можно, только если опера по отпечаткам пальцев разберутся. Отпечатки берут все время. У меня аж руки черные были …»
69-й год: «Пересылка в Перми, еще один этап — и вот к середине ноября я в Соликамске на управленческой пересылке. Чтобы одолеть тысячи две километров, ушло два месяца, в среднем получается по 30-35 км в день. Везли бы меня в кибитке, с двумя жандармами, доехал бы я до места раза в три-четыре скорее. Да пешим этапом дошел бы за это же время! … в Соликамске меня тормознули еще на полтора месяца»
2004-й: «16-го прибыли в Пермь, оттуда вечером повезли в Соликамск»
Про Соликамскую пересылку впечатления опять расходятся, но теперь уже – с противоположным знаком.
Анатолий Марченко:
«Ожидание на Соликамской пересылке, такой же перенаселенной и грязной, как Кировская, было все же веселее переносить. Одно то, что это уже конец пути, а другое — зэки здесь ведут себя иначе. Ведь никто не знает, не угодит ли он в один лагерь с соседом, значит, надо держаться с ним более терпимо и не наглеть.»
Бахром Хамроев:
«17-го в 8-00 въехали на Соликамский «Белый Лебедь». Всем сделали флюорографию, избили. Выстроили нас, подошли «погонялы»: «Ну-ка, глаза руками держите, чтоб не выскочили! Вы все - пидарасы, юбки задрали, косметички схватили, и пошли. Побежали!». Я сначала не понял, что происходит, обернулся - мне по затылку так ногой дали, что я к стене отлетел и лбом больно ударился. Встал, опять обернулся – опять получил, еще сильнее. Офицеры стоят рядом, хохочут. Людей так к страху подготавливают: мол, это пока ничего, вот попадете на «Красный Лебедь» в Ныробе, там увидите. Так что, когда бьют – это еще хорошо, на это многие согласны. Самое страшное - когда человека «опускают». Делают это те же погонялы с ведома ментов: менты говорят, кого, а они делают. Выкинут его в туалет или помочатся на него, и ему уже одна дорога – в «обиженку». В тюрьмах, в Бутырке там или в «Матросской», людей не бьют. Даже если «опущенного» охрана бьет, другие заключенные протестуют. Здесь – любой, кто бы ты ни был, какой возраст или статья, - через мясорубку пропускают всех, каждый ее должен пройти. Меня зачем-то поместили сначала в больничку к туберкулезникам. Хорошо, мое дело кто-то посмотрел, увидели, что я журналист. И сразу, от греха подальше, перевели в отдельную камеру. А вообще-то, есть такой способ ломать человека: сажают в камеру к больным с открытой формой туберкулеза, и через 2 недели он гарантировано готов».
Давно замечено, что человека в самых тяжелых обстоятельствах может спасать творчество. С этим «правом» заключенного за прошедшие 35 лет мало что изменилось: «Я успел составить в Перми схематические, недетализированные планы двух повестей и записал их условными фразами. Но во время внезапного шмона камеры мои тетрадки исчезли. Я кинулся добывать их — где там! «Какие тетрадки? Пропали? Да кому оно нужно, ваше бумагомарание?» — отвечал мне на мои претензии заместитель начальника тюрьмы. Пришлось примириться с потерей». Это – Марченко.
А вот – из моего разговора с Бахромом:
- Где твоя статья о страхе, которую ты еще в СИЗО в Москве начал?
- Отняли на шмоне в «Белом Лебеде» - там целых 2 тетрадки было. Ну ничего, я теперь по-другому напишу, лучше.
Когда в Ныроб везли Марченко, «…пришлось ждать, пока станут уральские реки. Весной и осенью в лесные лагеря — на Красный Берег, на Ныроб — пути нет». В 2000-м построили дорогу и отличный мост через реку Колва, теперь хоть родные на свиданку могут добраться без проблем.
Основной работой в строгих и особых зонах Ныроблага как был, так и остался лесоповал. При Марченко это было так: «Начальник просматривает мои бумаги и натыкается на медицинскую справку об ограничениях в труде: «И зачем присылают таких! Мне волы нужны, у меня лесоповал. Куда я вас поставлю?» Я молчу. К начальнику из угла подходит офицер и что-то шепчет, низко наклонившись над самым столом. Начальник слушает внимательно, посматривая на меня с любопытством. Больше не задавал он мне вопросов».
А зимой 2004-го в колонии-поселении ВК-240/23 ждал срока для УДО парень-эпилептик по имени Зайнутдин. В отличие от многих других, его шансы были весьма велики: его ж на физическую работу не пошлешь, а кормить надо. Так что, скорее всего, отпустят «нахлебника». Да и вообще, с работой на этом «поселке» - очень так себе: тутошних зеков на лесоповале, слава богу, почти не используют, а в совхозе или на хозработах дел для всех не находится. Вот и слоняется половина «контингента» по жилой зоне, не зная, куда себя девать. В общем, от процесса «трудового перевоспитания» - одни убытки. Начальник колонии Мурадов хронически озабочен бытовухой: то сено для коров привезти с участка не на чем – бензина нет, то не на что хлеб в колонию закупить. На вопрос, выделяет ли ГУИН какие-то средства, пожимает плечами: может, и выделяет, только до Ныроба они почти не доходят. И чем дальше, тем труднее этому человеку, о котором даже зеки дурного слова не скажут, удерживать «в рамках» своих, озверелых от нищеты, сотрудников: говорят, ему пришлось как-то собственноручно крепко приложить опера, которого он застал за издевательством над заключенными.
В воспоминаниях Анатолия Марченко я нашла одну из причин, по которой не всех заключенных используют на лесоповале: «… мою новую бригаду в лес не водили из-за того, что большесрочники считаются — и не зря — склонными к побегу. Для них была оборудована рабочая зона с усиленной охраной, обнесенная сплошным дощатым забором высотой в два метра и двумя рядами колючей проволоки, со сторожевыми вышками и автоматчиками на них».
Судя по всему, эта рабочая зона – та самая, что прямо за забором «поселка» ВК-240/23. По утрам под конвоем, с автоматчиками и овчарками, из калитки в заборе строгой зоны в калитку рабочей ведут на работу зеков. Вечером – обратно. На это время двумя шлагбаумами и двумя воротами высотой с сам забор перекрывается дорога из «поселка» - заключенным с разных режимов даже видеть друг друга не полагается. Но с одним, на себе испытавшем все сходства и различия разных режимов содержания, я таки пообщалась – с тем самым Станиславом, для которого слово «Ныроблаг» означало, всего лишь, одно из мест, где он успел посидеть. Он по своему опыту считает, что если уж сидеть, так лучше на строгом – меньше беспредела. А вот - Марченко: «В лагерях строгого режима, насколько я знаю, сейчас такого уже нет. Лагерные грабежи и террор блатных здесь изжиты. Зато произвол и грабеж — все еще довольно частое явление в лагерях для первой судимости, в колониях для несовершеннолетних и на транзитных пересылках».
Параллели, параллели, параллели… И не только в том, как сидят сейчас, и как сидели раньше. В том, как сажают – все то же «deja vu». За что посадили Бахрома, я рассказала вначале: правоохранительная ловкость рук, и никакого мошенства. Опять же, результат неукоснительного соблюдения традиций ведомства: если не за что дать или добавить срок, всегда можно разыграть одну из пьес лубянского репертуара.
В конце 70-х к Александру Подрабинеку, отбывавшему ссылку в Якутии, пришел знакомый и попросил спрятать ненадолго пистолет, а то опасается обыска. Многоопытному Александру Пинхосовичу идея прятать оружие у политического ссыльного показалась настолько «перспективной», что он, не дотрагиваясь до пистолета, предложил выбросить его в речку. Как ни странно, гость отказался и сразу перестал опасаться близкого шмона…
К Вячеславу Чорновилу тогда же и в тех же местах подошли более романтично: очаровательная девушка весь вечер за ужином беседовала с ним об украинской поэзии, потом разговор продолжился в номере гостиницы. Но вдруг она, предварительно стукнув кулачком в стенку, сбросила джинсы, чем изрядно удивила собеседника. И тут же в комнату ворвались блюстители нравственности в штатском, скрутили Чорновила, после чего самый беспристрастный на свете советский суд «навесил» ему 5 лет за «изнасилование».
А недавно мне рассказали и вовсе незамысловатую историю: 1977-й, в Москве идут обыски по делу «Хроники текущих событий». К Александру Гинзбургу пришли, когда его не было дома. Жена – одна с детьми, за всеми, кто шмонает квартиру, не уследишь. Так один из чекистов забрался с ногами на толчок в туалете, чтобы засунуть куда-то наверх пачку долларов, а потом ее же торжественно изъял. Не этот ли случай вдохновил Юлия Кима написать «Блатную отсидентскую»: «… покуда мы статую выбирали, где б нам удобней лозунг раскидать, они у нас на хате побывали, 3 доллара засунув под кровать»?
И уж совсем ничто не ново под луной в том, какие признания можно из человека выбить - в прямом, не переносном, смысле. Тот же Ким на одном из своих выступлений рассказывал, что вместе с Петром Якиром в лагере сидел человек, который взорвал … Крымский мост (!). А сейчас на «Красном Лебеде» в Ныробе сидит парень 23 или 24 лет от роду, который подписал признание в убийстве Джона Кеннеди. Так что, «тоннель от Бомбея до Лондона» из «Покаяния» Абуладзе – никакая не гипербола…
А вот самого-то покаяния в нашей сколь «великой», столь же и «могучей» так и не случилось. Потому и сидеть нам посреди этих параллелей до тех самых пор, пока будет торчать из них одна единственная, навязшая на зубах, вертикаль. И - «только чуточку прикрой глаза», как на вершине ее видится вышка с будкой и прожектором. Так что, смысл упомянутого выше слова «сидеть» читатель может трактовать по своему усмотрению.
Декабрь 2004 г.
От редакции журнала: Елена Рябинина родилась и выросла в Одессе, закончила Московское Высшее Техническое Училище им. Баумана, инженер-физик, 18 лет проработала разработчиком оптических систем во ВНИИ оптико-физических измерений. В 94 г., когда развитие приборостроения и прикладной науки в России застопорилось, ушла из ВНИИОФИ. Несколько лет работала риэлтером. С 2002 года работает в Общественной благотворительной организации помощи беженцам и вынужденным переселенцам - Комитет «Гражданское содействие». Еще одно из занятий Елены Рябинины в последние годы – публицистика. Печаталась в журнале «Экология и право», на интернет-сайтах «Права человека в России», «Колокол.ру» и в других изданиях.
«Гражданское содействие» существует с 1989 г. Основная задача Комитета – помощь мигрантам: гуманитарная, правовая, медицинская. Здесь оказывают помощь не имеющим медицинских страховых полисов людям получить медицинскую помощь, устраивают детей мигрантов в школы, защищают обратившихся к ним людей от произвола властей, хотя, по признанию самих правозащитников, делать это становится с каждым годом все труднее. В течение последнего года Комитету приходиться работать, в основном, с выходцами из центральноазиатского региона.
